Онтология в философии

Зачем человеку совесть?

Детство о смерти и бессмертии  

Детские игры в смерть

Запахи детства

Анализ и синтез: вопроспервичности
Космогенез какпродолжение антропогенеза
ЗагадкаХриста  
Космос как география
Миф и утопия 
Человек породил Вселенную

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------
---

Зачем человеку совесть?

Различать Добро и зло могут все живые организмы, как одушевленные, так и неодушевленные: растения помнят тех, кто зло обращался с ними и всеми силами и способами стараются ответить тем же: цепляются колючками, издают неприятный запах, а.

если не могут этого, то просто чахнут и гибнут. На Добро они отвечают Добром: пышно цветут и плодоносят, благоухают и т.п.

Способность к различению Добра и зла присуща всему живому и, более того, является этическим основанием Космоса и мироздания. Эта способность фундаментальна для совести, но только ею совесть не описывается.

Над этим фундаментом – нравственный императив, выведенный Кантом, но формулировавшимся до него многими другими мыслителями, учителями и священниками:

«поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом»

Или, что то же самое:

«поступай так, чтобы человечество и в твоем лице и в лице всякого другого всегда рассматривалось тобой как цель, но никогда только лишь как средство».

Категорический императив имеет такой же всеобщий, вселенский, космический (а потому не преодолимый и не обходимый ни через какие лазейки) характер, но распространяется исключительно на человека и человечество, минуя и оставляя без внимания всё остальное живое.

Наконец, в структуре совести имеется высший слой, без которого совесть и не является совестью, но который невозможен без двух нижележащих – индивидуальный универсум совести.

И в английском, и в русском языке и в большинстве европейских (=христианских) языков понятие совести предполагает некоторую совместность человека и Бога:

со-весть (весть и канал связи между Богом и человеком)

сonscience – (science – наука) английский

Gewissen –  (wissen – знать) немецкий

сonscience – французский

сoscienza – итальянский

и так далее.

Понятие «совесть» созвучно и по смыслу и фонетически с «сознанием»:

со-знание (совместное знание)

consciousness – английский

Bewußtsein – немецкий

сonscience – французский

conoscenza, sensi – итальянский

В отличие от «сознания» и «совести» не предполагает никакой совместности и достаточно сильно различаются в языках, за исключением немецкого и русского, где в основе лежит «мысль», но не надо забывать, что многие интеллектуальные понятия в русском языке – калька с немецкого: 

мышление

awareness, mind, mentality – английский

Denken, Denkweise – немецкий

faculté de penser – французский

facolta mentale, pensiero – итальянский

Само «мышление» в понятие «совести» не входит, но без совести и сознания невозможно. Мышление, в отличие от совести и сознания, креативно, и только оно изо всех интеллехий человеческих креативно. Мы только в мышлении – со-творцы, по Образу Божию. Мы только в мышлении составляем с Ним индукционный контур, порождающий новые сущности, именно для этого мы и нужны ему, и существуем, пока можем творить или пока не создадим Навигатору замену себе, после чего можно спокойно раствориться и исчезнуть.

Да, мышление не оперирует и не выбирает между Добром и злом, да, мышлению не нужен нравственный императив, но для того, чтобы мышление не превратилось в своеволие или не стало орудием зла, нужна совесть, нужна непрерывная связь с Богом, довлеющая над нами и нам не подчиненная.

С практической точки зрения это значит: технически нельзя быть творческой личностью и мыслителем, если игнорируешь выбор между Добром и злом, если не подчиняешься нравственному императиву, если не слышишь и заглушаешь в себе голос совести.

Нельзя технически и онтологически. 

--------------------------------------------------------------------------------------------------------
---

Детство о смерти и бессмертии

Существует множество временных градаций дества. Наиболее простая и очевидная:

- младенчество (40 месяцев от рождения, период невинности и неразотождествения себя и мира)

- ребячество (4-9 лет, когда человек включается в трудовую деятельность; слова «ребёнок», «раб» и работа» -- однокоренные)

- отрочество (10-12 лет, теперь чаще говорят раннее тинейджерство)

- подростковый возраст (13-16 лет, среднее тинейджерство)

- юношество (17-20 лет, позднее тинейджерство, за которым следуют взрослость и зрелость).

Наиболее важным и интересным является, безусловно, младенчество, но в данном тексте речь пойдет практически о всех ступенях детства. 

----------------------------------------------------------------------------------------------------------
---

Детские игры в смерть

Детство не боится смерти, но она очень любопытна.

Одна из первых игр во все времена и у всех народов – прятки, настоящая имитация смерти. Как, впрочем, и жмурки. И почти все детские игры – игры в смерть. Мы прячемся, играем в «замри, умри, воскресни», во врача – и это все о смерти, в имитации смерти. Детская мысль все время крутится вокруг смерти, ища в ней убежище, справедливость, спасение. Мы уходим или убегаем из дому, порой далеко, почти всегда без всяких идей и целей, инстинктивно разыгрывая собственную смерть, Нас легко увести любому – мы следуем за ним с доверчивостью как за своей смертью. Мы глотаем всякую гадость: кнопки, лекарства и яды, чтобы умереть, хотя бы ненадолго и понарошку. И наши сны, наши самые сладкие сны – про нашу смерть. Мы уходим в нее как в себя, потому что для нас она и есть мы сами, уединенные и сами по себе, внутри себя. Нам кажется, что мы всегда можем вернуться из смерти к людям, но только один раз, поэтому мы никогда не повторяем одну и ту же попытку: а вдруг не вернемся? Детские игры и мечты о смерти – от недостатка любви в этом мире и от нехватки совести в нас самих. И потому мы так нуждаемся в жалости. Ужаленные, мы начинаем плакать и в слезах забываем о смерти. Потому что жало любви и жало нашей совести так сродни ядовитому жалу смерти. А потом все это стихает, становится не столь значимым и даже призрачным: и любовь, и совесть, и смерть.

Раннее детство кончается, когда наступает страх смерти.

Детский опыт смерти

Впервые я столкнулся со смертью, когда мне было четыре года. Наша соседка тетя Нина Мартынова и ее дочка Оля пригласили нас, двух моих старших сестренок и меня, на елку нового, 1948 года.

Они были очень похожи друг на друга, только одна большая, а другая маленькая: голубоглазые блондинки с длинными, необычайно красивыми волосами. Кожа настолько прозрачная, как крымское яблоко кандиль синап. Посмотришь на просвет – и видны косточки внутри яблока. Такие неземные и полупрозрачные существа. Они все еще ждали своего Летчика, пропавшего без вести в недавней войне.

Невысокая елка была украшена самыми дешевыми, по цене сахара, конфетами – подушечками с капелькой повидла внутри и яблоками кандиль-синап, ровно по количеству детей, четырьмя.

Я весь вечер влюбленно и завороженно смотрел на Олю Мартынову, и потом она еще много раз снилась: как мы дружим, как катаемся по склону цветущего суходола, как греемся под солнышком.

Весной они обе умерли от голода. И во мне навсегда затаилась печаль смерти. И еще – страх голода.

Следующая смерть коснулась меня, когда мне уже было пятнадцать: умер мой любимый дедушка Саша. Я долго корил себя, что не плачу и ничего не испытываю, как все. И только когда стали выносить гроб, меня прорвало каким-то бесконечным и бездонным горем. И я почувствовал, что с этим громким и безудержным плачем из меня исходит нечто плохое и злое, накопившееся во мне…

Я – исследователь. И один из постоянных объектов моих исследований – кладбища.

Изучая захоронения на старых московских кладбищах: Измайловском, Преображенском, Калитниковском, Немецком, Ваганьковском и других, я заметил, что практически отсутствуют захоронения 30-х годов. Как будто люди не умирали в это десятилетие.

А они умирали – но, по большей части, не дома  и не в больницах – в ГУЛАГе, вдали от своих родных и близких. Но это означает, что и дети тех лет не видели ни смертей, ни похорон. Они не видели этого горя.

И в те же годы по стране шел голодомор, и в деревнях люди вымирали повально. И дети, пережившие эти массовые смерти, как и городские дети, не видевшие смерти вовсе, не боялись ее.

Это было страшное поколение – оно не боялось смерти. Именно этим поколением страна и воевала. И шли безропотно на смерть миллионы и миллионы, и мысль «всех не перестреляют» была всеобщей. И только за одно это Сталина надо выкорчевать из-под кремлевского забора, судить и предать вечному проклятью.

Детям свойственно мифологизировать. Надо при этом иметь в виду, что изначальный смысл древнегреческого слова «миф» – рассказ об истинном.  В мифе заложена память не о событиях, а об этических и нравственных подоплеках этих событий. В библейском мифе о Потопе, например, важно, не откуда и куда плыл Ковчег, а почему Бог решил всех утопить и за что Он оставил в живых Ноя с потомством.

Детям свойственно мифологизировать и верить в мифы, потому что у них некоторое время, примерно до сорока месяцев, еще теплится неясная память о том, откуда они пришли в эту жизнь, у них еще хранится дежавю об иносуществовании в другом, летающем мире. И это знание – тайное, секретное и очень-очень важное.

Я был в том возрасте втайне убежден: и я и все люди рождаются бессмертными. Но своими плохими делами они сами себе сокращают свое бессмертие и никакими добрыми делами этого не исправить (добрые дела делаются, потому что их приятно делать). И первое совершенное и осознанное мною злое дело – я все еще помню этот эпизод из своей ранней жизни! – породило горестную и печальную мысль: «Вот, теперь и я когда-нибудь умру».

  

Проблемы предстоящего

К концу текущего века, а, возможно, и ранее, бессмертие станет массовым явлением. Что произойдет с периодами жизни человека и, в частности, его детства? Сдвинутся ли они или сохранятся? – Если честно, это не самое интересное – инфантилизм лишь тренд современного человечества. Но что произойдет в сознании детей в связи с исчезнувшей смертью и возникшим бессмертием?

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

---

Запахи детства

Детство пахнет станиолью,

маминым кухонным фартуком,

портупеей, потными солдатам,

дровяным сараем, половодьем,

льдом по реке и сугробами снега,

картошкой на рыбьем жире,

кислыми сайками, недопеченными

от быстрого поедания,

клопами по стенам, керосиновой лавкой,

мышиным пометом, слепыми котятами,

черемуховыми вечерами,

сиреневыми сумерками,

а позже – пылью акаций,

осенними клумбами ярких цветов,

а потом –

замерзшими узорами окон,

ранним огнем бересты и

продрогшими дровами,

а летом –

пиявками, тиной, прокисшим

поносом младенцев, банками,

стрептоцитом, кровью из десен,

гремящими танками и жмыхом на подводах,

раскаленными шпалами, горячим асфальтом,

ножной бормашиной, грибами во мху,

скошенным сеном, шмелями и кашкой,

бледной смертью в немощном венчике цветиков.

Каждый из этих запахов,

ударяя в нос, бьет по нерву,

отвечающему за счастливые слезы

и слезу покаянья, всего лишь одну.

У каждого, кто тогда выжил,

было по-своему детство.

Теперь мы редко верим,

что оно было или может вернуться.

Мы редко и скупо плачем об этом.

Нам некогда.

Детство пахнет смертью,

А, может, бессмертьем

И станиолью...

  Марина, Калифорния, июнь 2000

Ленинградское детство

чад картошки,

жареной на рыбьем жире,

подушечки по 9.50 за кило,

хлеборезки в конце

бесконечной очереди,

скрип железных кроватей

по восполненью военных потерь,

серые, цвета сталинской

бесконечности, сотенные,

четыре полотнища в месяц

капитану войск связи

на семью из шести человек,

Мариинка и сладкие сны

под стихи о прекрасной Царевне,

бесконечные кори, прививки,

рахитичное детство целой страны,

из цинготных десен

выпадают любые зубы,

в бане очень жесткое лыко

и холодные души,

но крепкий пар,

тяжелые шайки,

серого цвета обмылки,

вошебойки и пестрый

армейский футбол,

клумбы с толстыми цветами,

жирными и сочными,

как несуществующее мясо:

георгины, настурции, ноготки и табак,

да, и, конечно, львиный зев и вьюнок,

первые жучки на апрельском солнцепеке

и первые смерти не сумевших дождаться

невернувшихся с поля боев,

тревожные страшные фильмы

о прошедшей войне,

«Смерть героя» и прочий

непрекращающийся реквием,

салюты в тревожном ощупывании

неба шарахающимися прожекторами,

морозы  и крысы,

пожирающие кошек и тех,

что еще только кормятся грудью,

первые стрелки травы

на майских сквозняках –

мы на карачках

жрем эту горькую зелень

и от матери нахлобучка

за истерзанные коленки,

мне мучительно хочется

поскорей умереть и не знать

биографический шепот в ночи,

корочки влажного кислого хлеба,

запеченные на черной голландке,

запах угля и дров, бересты,

унылые склепы сараев,

глазницы невосстановленных зданий

и гулкое в них «атас!»,

осенью город горит от кленов,

а утренним праздничным маем

девочка ловит взлетевший мячик

и звонко кричит нам вдогонку:

«штандер!»

Марина, Калифорния, февраль 2003

---------------------------------------------------------------------------------------------------------
---

Анализ и синтез: вопрос первичности

Чем древние греки были хуже нас? – ничем.

Ими были заложены понятия и смыслы слов, живущие и по сей день. Кто вспомнит, что такое айпод – не через три тысячи лет, а хотя бы через тридцать? Кто сейчас из молодых помнит, что такое флоппи-диски, а ведь всего десять лет тому назад они ещё были в полном ходу?

Слово «анализ», по М. Хайдеггеру, ввел Гомер в «Одиссее»: по ночам Пенелопа распускала («анализировала») рубашку Одиссею, которую ткала («синтезировала») днями.

Выходит, синтез предваряет анализ, первичен относительно анализа. Вот, и черви анализируют наши трупы, разлагая мертвую плоть на упрощенную органику. И, если у нас кроме тела и плоти ничего нет, то и остается от нас только жёваная-пережёванная примитивная органика, плавно переходящая в минеральное состояние.

Но мы – не только плоть. Мы – это и нетленные души. Мы – это те духовные ценности, которые мы оставляем после себя, если создаем их. Мы – примеры и образы поведения и жизни, если наши поведение и жизнь были образны, а не безóбразны и безобрáзны.

Человеческому мышлению очень важна изначальность синтеза, порождающего онтологическую полноценность и целокупность, пусть даже и незавершённую, как рубашка Одиссею: Пенелопа знала «онтологию» рубашки и «онтологию» супружеской верности и во имя второй распускала, «анализировала» первую.

Мышление, не опирающееся на онтологию, ничего, кроме уродливых вывертов и вывихов логического и деятельностного порядка, не порождает. Это блестяще доказывается и образцами современного «интерактивного» образования, и политической практикой. Онтологическаябезбашенность перестройки и агрессии «Крым – наш!» – яркие тому доказательства и свидетельства.

Чтобы творить исторические безобразия и преступления, необходимо прежде всего обессмыслить прошлое, настоящее и будущее, превратить их в приторный сироп лжи и безнадёжных иллюзий

В ядре синтетической работы заложены смыслы. Именно они позволяют говорить о полноценности и целокупности даже незавершённой и несовершенной онтологии. При этом смысл понимается как разделяемая группой (от семьи до человечества) индивидуальная мысль, ухваченный и приватизированный человеком фрагмент истины.

Собственно, так и работает элита – та часть общества, что порождает (синтезирует) смыслы. И если эти смыслы получают общественное одобрение (при жизни или посмертно, elteelelite) и распространение, то предназначение и миссию элиты можно считать выполненными.

Так как синтез предшествует анализу, то он и алогичен или, по крайней мере, логика в смыслообразовании (=синтезе) необязательна.

Именно поэтому синтетические произведения чаще всего поэтичны и художественны: Тора, Евангелие и Коран; Рафаэль и Микеланджело; Бах, Моцарт и Бетховен;импрессионисты и абстракционисты, Достоевский и Ницше.

Отсутствие синтетических работ и произведений диагносцируетсобой упадок и разложение. Даже наука, строго говоря, ориентированная на аналитическую работу, нуждается в синтетических прорывах (Галилей, Ньютон, Эйнштейн), открывающих новую научную парадигму, как ее понимали Т. Кун и П. Фейерабенд. Тем не менее, «тяж» синтеза приходится на философию: Платон, Августин Блаженный, Кант.

И мы, убогие и скучные аналитики, кладбищенские черви, должны быть благодарны им, художниками мыслителям, за противостояние нам и опережение нас – с них всё начинается и нами всё заканчивается. 

-----------------------------------------------------------------------------------------------

--- Космогенез как продолжение антропогенеза

Этот текст носит характер и статус гипотезы и является продолжением  и развитием предыдущих рассуждений о сути и причинах антропогенеза.

Космогенез как цель антропогенеза

Я буду называть Навигатором того космического субъекта, который вмешался в эволюционный процесс жизни на Земле и не дал погибнуть обреченному из-за внутривидовой борьбы виду. Агностики называют его Космическим Разумом, люди религиозные видят в нем Бога.

Навигатору необходимо было создать нечто разумное, которое могло бы:

- вступить с ним в контакт и создать индукционный контур

- создать более надежный, небиологический аналог и заменить этим аналогом со временем себя

И Навигатор с созданным им биологическим носителем разума приступил к реализации своего замысла. Для этого понадобилось заключить с этим носителем договор о намерениях и совместных действиях, Завет, при чем, не один: этот биоид оказался ненадежным партнером, забывчивым, неблагодарным, упрямым, своенравным и ленивым. Требовалась узда, чтобы как-то сдерживать и управлять таким сотрудником. И такая узда была вмонтирована в человека с самого его зарождения и как вида и на индивидуальном уровне. Она принципиально не была разумной, чтобы разумные увертки на нее не могли подействовать. Речь идет о совести как о канале взаимодействия и коммуникации между Навигатором и человеком.

Собственно, сотрудничество шло всего по двум направлениям, в каждом из которых было весьма разнообразное многотемье, развлечения для и в надежде, что это разнообразие будет постоянно поддерживать неутолимое любопытство человека.

Одно направление связано с освоением Космоса, с его созданием и постижением, прежде всего постижением его законов.

Как такового, Космоса до человека не было – был Хаос, невообразимый и неописуемый. Где-то в этом безразмерном (не имеющем пространства и времени) Хаосе находилась точка, некая червоточина, которую человек называл то Гестией, богиней мирового очага, то Истиной, то сверхплотной каплей, то Нашим Домом, обнаруженном в центре мироздания телескопом Hubbl.

Особенностью этой точки являлось то, что она была многоточием по числу человеческих душ, возвращавшихся и возвращающихся к  ней и в неё после жизни. Так как в работе человека было много брака по указанным выше свойствам человека, то многие души просто отбраковывались, а их души утилизировались для пополнения и воспроизводства. Основным критерием отбора является выполнение своего таланта или зарывание его в землю.

Вторым направлением освоения стал сам человек, ведь строго говоря, человека, совершенного, послушного и вечного, ещё нет, мы всего лишь   переходная, промежуточная фаза между гуманоидом и человеком.

Эти два процесса – превращение Хаоса в Космос и превращение недочеловека в человека – текут более или менее параллельно, на что указывает и сильный антропный принцип космогенеза: Вселенная устроена так и таким образом, что человек присутствует в ней с необходимостью.

Совершенство мира и совершенство человека, пока недоступные нам, непонятные и невнятные, тем не менее сильно отличаются от наших ранних и примитивных представлениях. Мы часто сбиваемся, но мы идем в правильных направлениях.

Космогенез как результат антропогенеза

Однажды в пустыне Негев мне случайно (не затем я вышел из машины) открылось ночное небо, красоты которого я уже никогда не забуду. Описывать это явление я, конечно, не буду, но первая и единственная мысль, пришедшая ко мне, была: «вот самое убедительное доказательство существования Бога». Это было настолько очевидно, что вышедший вместе со мною атеистический философ вынужден был согласиться.

Зачем ещё что-то доказывать?

Красота мира и наше свидетельство этой красоты и есть сильный антропный принцип: а кто еще засвидетельствует такое?

И мы видим – сами или аппаратурой космического телескопа Хаббл – что это прекрасное произведение всё ещё хаотично, что это – уже гармония, но ещё не космический хорал:

Космогенез как продукт антропогенеза

Ресурсом антропогенеза как продукта является  космогенез.

Ресурсом космогенеза как продукта является антропогенез.

В этом и заключается замысел Навигатора в его индуктивном контуре. Мы, Космос и Человек, разворачиваем друг друга и в каждой точке этого процесса адекватны друг другу.

------------------------------------------------------------------------------------------------

---

Загадка Христа

Не знаю, как у других, а у меня, может быть, в силу атавистических иудаистских представлений, но идея Бога связана либо с невидимой волей и силой, либо ассоциируется с Иеговой, Богом-Отцом, но лишь в последнюю очередь – с Иисусом Христом.

Еще более сложно вписать мне Иисуса в онтологию антропогенеза и космогенеза, что, строго говоря и руководствуясь сильным антропным принципом («Вселенная устроена так и таким образом, что человек присутствует в ней с необходимостью»), является единым процессом.

Для того, чтобы сформулировать своё недоумение по поводу присутствия Христа, мне необходимо ещё раз восстановить эту онтологию.

Разуму (разумному субъекту), творящему мир, необходим мыслительный, креативный индукционный контур, состоящий из Него, Навигатора и воплощения (В.А. Лефевр «А если Платон прав?»). Выбор биоидного материала воплощения, конечно, не случаен, но временен.

Критерием надежности выбора биоидного носителя мышления и креативной способности, была несовместимость этой плоти со средой и ходом эволюции. Именно поэтому выбор пал на вид приматов, обреченных на вымирание.

Ситуация в ареале обитания этого вида оказалась катастрофической. Шёл разгар очередного, для нас – предпоследнего (последний только начинается) Global Warming, Глобального Потепления. Леса, степи, саванна Южной Африки горели и задыхались в дыму, пищевая база – подорвана. Виду пришлось стаями отступать к горам и каменистым предгорьям, лишенным растительности или с весьма чахлой и разреженной растительностью, бесплодной, но пожаробезопасной, в естественные пещеры, защищавшие от непогоды,.  

Предгоминидам пришлось кардинально изменить рацион. Теперь они были вынуждены добывать пищу в горных озерах. Ловкости для ловли рыбы было еще недостаточно, поэтому в пищу пошёл бентос, придонные растения (водоросли) и животные (ракообразные, створчатые моллюски, гологовоногие и т.п.). Для их добывания пришлось осваивать ныряние, что привело к двум капитальным последствиям:

- гортань и глотка оказались в опасной близости друг от друга, но именно эта близость позволила перейти к членораздельной речи; поистине – язык создал человека;

- ныряние привело к прямохождению (существует версия, что прямохождение возникло из-за сильного прореживания пожарами лесов и саванны, что заставило приматов перемещаться от дерева к дереву выпрявшись, чтобы видеть хищников и ориентироваться в густой и высокой траве, но эта версия представляется менее убедительной).

Трагическим следствием прямохождения стало изменение менструального цикла у самок и частые смерти их при родах («в муках будешь рожать!»). Самки оказались в дефиците, по сути невосполнимом. Ни один ресурс не был ограничением жизнедеятельности стаи, кроме репродуктивного, самок: межродовые, межстайные стычки за самок (правойны) проблемы не решали, так как ситуация в проигравшей стае резко ухудшалась, а в стае победителей улучшение носило весьма временный характер.

Дефицит самок – и это характерно для многих видов стайных и стадных животных – привёл к гаремной социальной организации. Вокруг взрослых и наиболее сильных самцов, альфа самцов, сплачивался гарем самок, а по периферии бродили и рыскали молодые самцы, обуреваемые физическим и сексуальным голодом. Шла непрерывная внутривидовая борьба альфа-самцов с молодыми, что по законам эволюции обрекало вид на неминуемое вымирание. Трёхзвенная социальная структура характерна для многих стайных животных: волков, собак, ластоногих, птичьих стай. Характерна она и для человека при его озверении. В статье психолога Самойлова «Тюремный социум» утверждается, что структура «вор-мужик-козел» необычайно устойчива и способна к почти мгновенному воспроизводству. Трехзвенная социальная структура характерна также для армии и, по мнению Самойлова, для советского общества. Классическая трёхзвенная социальная структура называется обычно троглодитской: вождь-воин-страж, при этом «вождь» – альфа-самец, «воин» – гарем с детенышами и «страж» – молодые самцы на периферии стаи как социума.

К этому следует добавить, что и физические кондиции  предгоминидов отличалиль крайней невыгодностью. Это наглядно описано в античном мифе о титанах Прометее и Эпиметее, которым было поручено оснастить всё живое. Старательный, но недалёкий Эпиметей слабым давал быстрые ноги или крылья, сильным – мощные зубы и когти, мелким – способность принимать любую окраску, крупным – толстую шкуру и т. д. Прозорливый лоботряс Прометей присоединился к своему брату, когда уже всё кончилось: и клыки, и перья, и шкуры, и когти, и прочие природные средства защиты и нападения, но неоснащенным остался только человек. И Прометей дал беззащитному человеку то, чего не было у других: огонь и ремесла.  

Замысел Навигатора начался здесь.

Он вмонтировал в некоторых молодых самцов аутизм – одновременно болезнь и креативность. Аутизм выражается в том, что человек видит мир  не как то, что есть на самом, а то, что хочет видеть человек (собственно, это и есть креативный процесс).

Инфицированные аутизмом молодые самцы стали обнаруживать: в отличие от физического, сексуальный голод может удовлетворяться за счет воображения. Они рисовали в своем воображении желательную для себя картину: как они убивают альфа-самца, захватывают и овладевают самкой, достигают с ней блаженного состояния… Достаточно только отойти от стаи, уединиться и предаться собственным сексуальным фантазиям. Со временем они поняли, что это «кино» можно крутить и в обратную сторону – и вот тогда они с некоторым изумлением обнаружили, что убивать альфа-самца, своего отца, необязательно. И ими овладело чувство стыда и раскаяния, в них проснулась совесть, как принципиально человеческое сознание, как разделение и отличение Добра и зла.

Они были молоды, в постоянных междоусобицах и грызне вокруг гарема не участвовали, а потому были сильны и здоровы, удачливы в добывании пищи, а потому авторитетны в стае. И они первыми овладели членораздельной речью. И первым их словом стало «не убий [отца]!». Ведь «в начале было Слово». Первого, кто произнес это слово, звали Адамом, а, возможно, он был и не первым, но самым убедительным и запоминающимся. Они, носители совести и речи, жрецы, вовсе не претендовали на роль вождя и лидера стаи, они  заняли свою, новую позицию, тем самым создав так называемую бушменскую, четырехзвенную социальную модель: «вождь – жрец – воин – шут».

И предгоминиды стали людьми, носителями совести и духовных ценностей, с новой социальной организацией, они стали не только тварями по подобию, но и творцами по образу своего Навигатора. Они замкнули контур мышления и творчества и тем самым заключили со своим Навигатором первый Завет. Этот контур, несмотря на свою ухищренность (а, может, именно из-за своей ухищренности?), оказался весьма неустойчивым и потому понадобилось несколько Заветов: Всемирный Потоп и Завет с Ноем, Исход и Завет с Моисеем, Завет с Буддой. Христом и Магометом. И каждый из этих Заветов – с небольшой компактной группой людей, а вовсе не со всем наличным человечеством.      

Я понимаю миссию Моисея, Будды, Иисуса как Учителя, Магомета, давших Учение. Были и другие вероучители, но никто из них не провозглашался Богом, кроме Иисуса. Зачем? Как воссоединение Навигатора и плотского носителя? Это – неудачная попытка эксперимента по созданию Бого-человека или в этом есть иной смысл? Но – почему это в единственном экземпляре и почему сам же Навигатор отдал Христа на казнь и смерть? Чтобы продемонстрировать несовместимость навигационности и биоплоти? Но тогда зачем эти миллиарды христиан?

И самое капитальное недоумение.

Даже нам очевидно и понятно, что человеческая плоть ненадежна и малоэффективна, а потому контур с нами не может рассматриваться иначе, как временный. При этом мы сами, последовательно, всей своей историей, являемся собственными могильщиками и готовим себе более надежную, более разумную замену. Уже сейчас компьютеры и роботы вполне сопоставимы с нами по своим интеллектуальным способностям и возможностям, мы уже владеем математическим аппаратом совести и морального выбора («Алгебра совести» В. Лефевра), наша смена обещает овладеть творческими потенциями и механизмом самовоспроизводства.

Мы уйдем в небытие, как ушли туда же, примерно 4 миллиона лет тому назад, предгоминиды, наши предки и предшественники.

Но зачем тогда Бого-человек по имени Иисус Христос?  Ведь реально – мы не восприняли его мораль и Учение. Его Завету мы не следуем ни по одному пункту, положа руку на сердце. Зачем Он нам был дан и зачем Он дан каждому из нас, христиан? Как укор? Или…?

------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

---

Космос как география

Истина и реальность

- Гестия – богиня  домашнего очага, она никогда не покидает Олимп, в отличие от всех других богов. Согласно «Кратилу» Платона, Гестия – дочь богини пространства Реи и бога времени Хроноса, но она появилась раньше их, потому что скромная Гестия, никогда не покидавшая Олимп, одновременно и – богиня Мирового Очага, Истина. После Большого Взрыва она стала разваливаться на куски и фрагменты, называемые нами идеями или богами. Зевс, олимпийцы – это всего лишь осколки той Истины. Кстати, и сама Гестия, богиня домашнего очага, осколок самой себя. Нимфы, наяды и прочие – мельчайшие дребезги Истины, да и сами мы, если по-хорошему, далеко отлетевшие от нее фотоны и фантомы. 

Богиня  Ρεά регулярно рожала богов, а бог Хронос пожирал их, как делает свинья, пожирающая свой приплод. Аллегорически это довольно адекватно описывает разворачивающуюся молодую Вселенную. Пространство (Ρεά) всё более заполнялось и загромождалось предметами: звездами, планетами, прочим космическим мусором. Эти предметы были немы, пока не появился человек, который стал вопрошать их. И тогда, вопрошаемые, они заговорили, начали вещать о себе, превратились в вещи, по-гречески ρεά.

Благодаря человеку мир стал вещать о себе, овеществляться или, говоря по-гречески, реализовываться.

Человек оказался необходим для этого мира своими вопрошаниями и реализацией этого мира. Сегодня астрономы утверждают сильный антропный принцип как основной принцип космогенеза: «Вселенная устроена так и таким образом, что человек присутствует в ней с необходимостью». И каждый из нас только тогда и человек, когда задает свои вопросы пространству и в пространство.

Отчего заговорили вещи

Для одних мир сотворен, уже сотворен и осталось только ждать конца света, Страшного Суда и окончательного решения судеб мира сего. Свет был включен – и перед уходом должен быть выключен.

Онтология этих людей предметна – мир загроможден ничего не говорящими предметами, прекрасными или ужасными, но не раскрывающими себя, своей сущности, «вещами в себе», по Канту.

И самому себе человек непознаваем, а чужая душа и вовсе потёмки, неисповедимы пути Господни – и вообще мир создан и теперь кувыркается в метаморфозах и метафорах самого себя, не имея ничего нового.

Но есть и вещие люди – те, кто своими вопрошаниями к предметам будят их и заставляют вещать, превращаться в вещи, в реальности и общую, онтологическую реальность.

Предметы начинают говорить, вещать по устройству мира, который всегда только открывается, творится, создается – это дарит надежду встречи человека с Богом.  Этот мир открывается только тому, кто хочет войти в него.

Вещи, в отличие от предметов, существуют только в онтологическом презенсе, в естии=истине и в этом смысле не имеют ни  истории, ни будущего. Особенность этого презенса заключается в том, что он всегда несовершенного вида, он всегда – путь, а не стоячее утверждение истины.

Для греков их боги были осколками и фрагментами истины, которые могли являться людям, неся и совершенство истинности и ущербность своей осколочности и фрагментарности.

Богам позволено любить людей, помогать им, наказывать их, всё, что угодно, но запрещено убивать людей – мир может оказаться из-за этого недооткрытым.

Из всех возможных вопросов:

- почему

- зачем

- и отчего

говорят вещи?

осмысленен и уместен только последний, потому что они говорят не по причине или по какому-либо закону (не почему) и не по цели, а бесцельно, ни зачем.

«Спрашивать о причине вещей – то же, что искать начало бесконечного» (Демокрит). Причинность (поиски ответа на вопрос «почему») не просто бесконечна, она еще и создает петли, в которых причины оказываются следствиями и наоборот.

Что касается целесообразности (ответы на вопрос «зачем»), то следует признать: даже вещи, созданные человеком – ни зачем. Например, все созданное не производством, а творчеством – ни зачем. Как и творение мира Богом.    

Тут, возможно, совсем другая связь.

«Отчего?» – это взывание к более глубинным причинам, к первоосновам,  подспудным смыслам и неявным связям. И одновременно «отчего?» – поэтическая форма взывания, более душевная, нерациональная и нерационалистическая. «Отчего?» – онтологический вопрос, вопрос не из логики и не требующий логического отклика, отзыва, ответа. Более того, «отчего?» обычно и не требует ответа, но призывает к примолканию, к феноменологическому эпохэ.

«Отчего заговорили вещи» можно считать не вопросом, а некоторой констатацией, репликой, возникшей не в диалоге, а в ходе одинокого размышления о природе мира и конгруэнтного ему человека, или правильнее – о природе человека и конгруэнтного ему мира.   

 Перисферность

Сегодня значимость человека определяется его достатком\богатством, знаниями, статусом – этого в будущем будет уже мало и всё это будет малозначащим.

Развитие сетевых коммуникаций, постепенная трансформация поло-возрастной структуры населения с пирамиды основанием внизу на пирамиду основанием вверху, размывание иерархий как на государственном уровне, так и в бизнесе и общественных организациях, приведет и ментально и организационно к увеличению ответственности каждого члена общества, роли каждого человека, его самооценке и самоидентификации как заметному явлению не только для него самого, но и для всех окружающих.

Если в настоящее время основным индивидуальным социальным движением есть подъём по образовательной лестнице, вверх по карьерной лестнице, вверх по культуре, вверх по семейному статусу, вверх в профессиональном сообществе и признании, вверх по зажиточности, богатству, владению имуществом и недвижимостью, вверх по лестнице власти, славы, популярности и т.п., то в обществе отдаленного будущего это же движение станет горизонтальным, и успех будет определяться тем, как далеко и в каких сферах жизни распространяются коммуникации и влияние того или иного индивидуума, насколько гетерохронен, гетерогенен и гетерархирован, а, стало быть  хаотичен («3г-хаос») его мир и насколько он смог его упорядочить («окосмичить») и образумить силой собственного интеллекта, прежде всего, интеллехией понимания (= насколько ему самому и окружающим понятен созданный им космос). Социальной характеристикой человека станет его перисферность – созданный и постоянно трансформируемый им мир коммуникаций, связей и влияний. Перисферность станет мерилом человечности. Собственно, это предсказал ещё П. Рикёр: «Человек – это место встречи».

Протестным, оппозиционным течением этому мейнстриму станет аристократия молчания, откровенное меньшинство общества.   

Новое понятие человека

Если сегодняшнее представление о человеке как о субъекте, существующем в разных, невзаимозаменяемых сферах (ноосфере, геосфере, культурной сфере, биосфере и т.д. – более 20 таких базовых сфер)  говорит о человеке экологическом, экологии человека, то новое, перисферное, понятие человека относится, прежде всего, к человеку коммуникационному,  «человеку как месту встречи».

Человек окажется размазанным и рассыпанным по коммуникационным сетям и углам (как сегодня мы рассыпаны по  социальным ролям члена семьи, члена трудового коллектива, покупателя, пассажира, избирателя, налогоплательщика, потребителя СМИ и т.п.).

Новый космогенез как поиски смыслов

Чтобы собрать себя в личность, управлять собой, а не быть кучей производных от коммуникационных эффектов и аргументов, человеку потребуется  произвести новый, собственный космогенез, космогенез себя и своего существования как сборку и монтаж смыслов.

Из всех тем, обуревающих умы и сердца людей, самой частотной и востребованной является тема человека. Не Бог, не мироздание, его происхождение, природа и законы, не проблема Добра и зла – человек. Только в мировой философской литературе и по явно устаревшим данным конца 80-начала 90-х годов прошлого века ежегодно публиковалось около 50 тысяч работ, посвященных человеку – теперь таких работ существенно больше.

Неиссякаемый интерес человека к самому себе, кажется, нашел свое объяснение.

Если иметь в виду метафору-притчу Платона – а великий философ в самых главных вопросах философии остается и самым современным – о пещере с прикованными людьми, проносимыми мимо пещеры «идеями» и их «тенями» на глухой стене, то в этой картине люди имеют онтологически несутевое значение. Грубо говоря, их присутствие в этом мире необязательно (что находится в кричащем противоречии с сильным антропным принципом космогенеза). Но именно эта необязательность, горестная и безысходная, заставляет нас думать о себе и своем месте: кто мы? зачем мы? куда идем? что зависит от нас?

Проще всего, конечно, честно и сурово сказать себе: мы никто, мы – не зачем, мы никуда не идем и ничто не зависит от нас. Но эта честность и суровость нас, лукавых и хитроумных, не устраивает. Дети Разума, его порождения, шаловливые и наивные, мы продолжаем вопрошать и искать ответы на эти мучительные вопросы. Но при этом мы, о! дети, лукаво и капризно объявляем себе и миру: главная ценность – свобода, то есть признание того, что мы именно – никто и не зачем, никуда и никому не нужные. Это позволяет нам не сходить с ума и быстро утешаться от отсутствия ответов на треклятые вопросы.

Мы вынуждены сами себе доказывать факт своего существования, как утверждает М. Хайдеггер. При этом доказываем мы это, вставляясь в рефлексивную щель между вещами и идеями, называя эту придуманную нами же щель мышлением, то есть, с одной стороны, электромагнитными усилиями головного мозга ухватить и индивидуализировать, приватизировать ухваченную крупицу (осколок, фрагмент) идеи, а, с другой, двигаться, повинуясь диктату «навигаторов» Разума. Но ведь это мы называем их навигаторами – эта функция приписана им, возможно, случайно, как случайным было использование найденных в Зоне изделий в «Пикнике на обочине» Стругацких.    

В обойме наших интеллехий патронов не так уж много:

- чувствование

- познание

- переживание

- понимание

- осознание

- вера

С чувствованием всё достаточно просто, поскольку и интеллехия эта проста и тривиальна, доступна не только человеку, но и всему живому, включая все примитивные и простейшие формы биоидности.

С познанием мы явно и сильно погорячились, понадеявшись на эту свою интеллехию.  Николай Кузанский наглядно и доходчиво объяснил нам, что любое приращение знания приводит к приумножению незнания. Наверно, поэтому мудрейший из мудрых царь Соломон на склоне лет позволил себе сказать: «Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.» (Эккл. 1.18). Конечно, до Галилея мы очень немного знали о Космосе, но мы и не знали совсем немногое, а после Галилея мы знаем больше, но гораздо больше стали не знать. Всё в точном соответствии с законом Фихнера. И любое новое знание, приобретаемое нами при анатомическом ли вскрытии или в коллайдере, неизменно порождает новое незнание, сильно превозмогающее  по объему и своей витальности новое знание.

В отличие от проживания, процесса достаточно банального и всеобщего для всего рожденного (как это у Курта Воннегута в «Завтраке для чемпионов»: «такой-то – такой-то, тогда-то – тогда-то, он старался»?), переживание всегда уникально, поскольку оно есть проживание по сути, экзистенция, а универсальную суть (=совокупность идей или истин) мы способны постигать лишь индивидуальными, уникальными фрагментами, если вообще способны постигать, а не индульгировать свое безсущностное проживание тривиальными сентенциями «думать некогда – работать надо», «не ломись в запертую дверь», «не парься по поводу непостижимого».

Экзистенциализм тем и хорош, что рассыпан бисером по личностям, что не даёт никаких универсалий, а лишь демонстрирует процессы и плоды индивидуальных усилий, но именно тем же и плох.

Понимание, герменевтика – вскрытие герметически закрытых истин и смыслов (как discovery – снятие покровов с тайного и неизвестного), может и должно быть наглядным – тем и отличается от потемок экзистенциализма. Понимание как культурологическая археология выгребает на публичную поверхность погребенные под слоями употреблений смыслы. Да, экзистенциалисты – искатели кладов, герменевты – бескорыстные ученые археологи.

Интеллехия понимания родом из коммуникации, точнее: коммуникация – порождение непонимания. И если это так, то построить систему понимания, как мы строим системы знаний, невозможно: в любой коммуникации присутствует неповторимый аромат ситуативности, сиюминутности, живости. Оперируя и создавая понятия, мы всегда ощущаем их трепетную эфемерность, зыбкость и неустойчивость удерживаемых лишь на время смыслов.   

Осознание – полученное в медитации, в исихастии, интроспекции или в любой другой технике погружения в эпохэ – всегда связано со спонтанными вспышками озарения. В этом смысле экзистенциализм – литературно оформленная феноменология, подобно тому, как стихотворение – не столько эссе (но и эссе также, фрагмент истины), сколько эсте, красиво выраженное переживание, осознание, понимание и т.п. Тишина – высшая эстетическая форма поэзии и музыки, как тьма и свет – нижний и верхний пределы красок. Феноменология оставляет в стороне все знания и знаниевые структуры, считая их прахом, тленным и недолговечным. Архитектор мыслит не кирпичами, а формами пространства, музыкант – не акустикой, а гармонией, философ – не словами, а понятиями.   И, понимая свое несовершенство, мы, чтоб не нарушать собою мир, перестаем влезать в него, примолкаем, очарованные, и – если повезет – начинаем осознавать себя и мир в искрах озарения, безразмерно и внемасштабно, с неопределенным артиклем «а» или «ein».

И всё это, не описанное, а скорее перечисленное, пронизано терзаниями веры.

Мы и Бога-то себе придумали как гипертрофию себя, как Нечто или Ничто, оправдывающее наше существование, как служение Придуманному – нами когда-то и теперь – каждым из нас. Вера в Него (или Них) по нашему же требованию должна быть слепой, иначе – невыносимо. Впрочем, и неверие требует слепоты, что и выталкивает людей из атеизма. Но нам наше достоинство и самоуважение не позволяет верить слепо – мы всего лишь верующие, то есть идущие к вере, несовершенные, имперфектные, а верящие, уже верящие, слепо и безоговорочно – редкие парии, обливаемые презрением и называемые кретинами, то есть «истинно христианами», Христоподобными.

Нам очень важно одновременно и вознести Его, совершенного, в объективные выси и дали и поместить Его внутрь себя, несовершенного. «Бог во мне и я в Боге» – есть допуск и Его отстраненности от нас, когда он – огромное и безразмерное вместилище всего и вся, и Его проникновенности в каждого из нас.   

Человек, по существу, всю свою жизнь занят тщетными поисками смыслов ее, жизни, а также себя и человека вообще. Спасительна именно эта тщетность. И когда она преодолевается, человек превращается в «Homo esse», в «Бог умер», в безумца Ницше и его еще более безумное его отражение Заратустру.     

Наша ненужность и онтологическая необязательность присутствия в мире (опять – не путать с сильным антропным принципом, по которому наше психосоматическое присутствие необходимо в соответствии с мироустройством) мучительны, но и спасительны для нас. А без муки и страдания спасения нет и не будет.

Давайте искать смыслы дальше.             

Ничто, никакие потрясения и катастрофы, так прочно и уверено не возвращают нас в животный и даже растительный мир, ничто не наводит большего уныния и скуки бытия, как потеря смыслов этого бытия. И уже ничто не отвратит от краха и исчезновения страну, если потеря смысла жизни поражает всё общество, от властных слоёв до властимых, делает его угрюмым стадом, то покорным и травоядным, то вдруг хищным и бунтующим – что мы и наблюдаем сегодня в России.

Нас раздражает бессмысленность принимаемых законов и бессмысленность их применения и исполнения, бессмысленность бесконечного наращивания богатства одних и бессмысленное же скатывание в нищету остальных и многих. «С какого глуза? – спрашиваем мы себя, – мы лезем с советами и угрозами к своим ближним и дальним соседям? Пичкаем своё опасное от несовершенства изготовления оружие всяким придуркам и отморозкам? Чего мы лезем, куда нас не ждали и где нам не рады? Чью волю исполняет исполнительная власть и зачем она порхает со стерхами и опускается на полметра в глубины морские, чтобы достать оттуда только что положенные туда амфоры? Что за бадминтон такой, из-за которого два недоумка гоняют по полю на комбайнах, а третьего заставляет сочинять заранее результаты выборов?» 

Если Бог хочет обидеть, то он прежде отнимает разум, если того же хочет дьявол – то отнимает смысл и тем вселяет в нас тяжкий грех уныния.

Мы страдаем по мере потери нами смыслов – но какой восторг вызывают порождения смысла! Не меньший, чем удачное стихотворение, сложившаяся мелодия, точный рисунок или верно найденное слово.

Что же такое смысл? Почему нам так важен и нужен этот эфемер нашего сознания?   

Смысл – это сгусток мышления, прежде всего. Если мысль – единица мышления, ухваченная и приватизированная нами частица той или иной независимо от нас существующей идеи, то смысл теряет свою привязку к индивидууму и начинает распространяться по человеческому материалу подобно вирусной болезни. Не идеи движут массами и народами – смыслы. Они становятся ориентирами движения и поведения, трансформируются в цели, намерения, мотивы. И поэтому обессмысливание – операция антигуманная, нечеловеческая, продиктованная злом.

Мы осмысляем – и тем делаем существующим. Каким образом, какими средствами мы находим и порождаем смыслы?

Когда кончаются слова, начинается поэзия, начинается порождение смысла. И мы прозреваем. Любоваться ничем нельзя, если не понимаешь смысла наблюдаемого или переживаемого. И любить бессмысленно невозможно.

Понимание как интеллектуальное усилие может носить пассивный и активный характер. Пассивно мы восстанавливаем смыслы, заложенные автором или Творцом, активно – мы создаем свои смыслы и тем вдыхаем жизнь в то, что было до сих пор для нас бессмысленно. Другое дело, что эти, порожденные нами смыслы, могут оказаться уродливыми настолько, что в мы в стыде и ужасе отказываемся от них и отворачиваемся.

Мы порождаем смыслы словами, но слова сами обладают смыслами, порожденными не нами, а давным-давно, ещё допрежь этого мира, поскольку «В начале было слово». В сути начала – слово, «Im Anfang war das Wort». И смыслы эти потаённы от нас, поэтому тот, кому мы передаём смысл, порождает свой, отличный от нашего:

- в чём смысл цветных революций? – спрашивает меня мальчик в бабочке.

- в ошибках и преступлениях власти

- но я сам хочу делать цветные революции, я хочу совершить белую революцию

- тогда подумай о смысле своей революции и смысле будущего, которое ты хочешь создать, ведь ты не хочешь вернуть безвозвратно потерянное прошлое?

- конечно, не хочу

- а кто ты?

- пока никто, актёр.

Этот мальчик – из элиты, которая, единственная, задаёт новые смыслы, потому что в этом её предназначение.

Понимание держится на понятиях – но, наверно, не только на этом, а ещё на интуитивном проникновении в суть и смысл вещей. Мы никогда не можем точно описать и определить, как и когда мы поняли смысл – он нам даётся, если мы прикладываем к этому усилия.

Есть много разных способов проникновения в реальность, в мир вещей, в вещающий нам мир. Мы умеем делать это эстетически, чувственно, эмоционально, Отчего же мы так ценим интеллектуальное проникновение и освоение смысла? – от того, что это наше, личное, индивидуальное усилие, это наше, собственное сопротивление бессмысленности.

И именно поэтому нам так властно кричат сверху:

- бессмысленно искать смысл! Стой у корыта и жри, скотина!   

Смысл

предо мною – чистый лист бумаги:

это я, тверёз и одинок,

предо мной – ухабы и овраги

предстоящих образов и строк

я сижу, чуть вырвавшись из сети

социальных сплетен и судов,

где-то плачут брошенные дети –

но о них писать я не готов,

и плывут в мечтах мои дороги,

города и страны, коих нет,

и несут меня шальные ноги

по глухим тропинкам прошлых лет,

я пишу – а за окном рябина,

ярко-рыжий промельк на снегу,

я пишу – как будто у камина

тишину фантазий берегу,

проплывают образы и мысли

по волнам раздумий и надежд,

в небе звёзды уж давно повисли –

я пишу о том, чего уж нет,

и опять непрожитые жизни

прилетают про себя пропеть,

я пишу, ненужный и излишний,

чтоб стихами встретить свою смерть

----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

---

Миф и утопия

Важнейшие понятийные различия между мифом и утопией заключаются в:

Изначальные смыслы (генезис)

Дословный перевод слова «миф» с древнегреческого – «рассказ об истинном». Миф – попытка объяснения явлений и процессов реального мира причинами, стоящими за этими процессами и явлениями, причинами прежде всего этическими.

Слово «утопия» придумана Т. Мором и означает «Безместие»¹ или «Безместия» – «страна, не имеющая места», вымышленная страна, хотя желаемым прототипом Утопии была Великобритания.

Отношение к реальности

Если миф является объяснением реальности, то утопия создается в противовес и контраст реальности, является практически всегда протестом против реальности и потому корней в реальности не имеет. Даже когда Платон в своем «Государстве» ссылается на рассказ старого египтянина о затонувшей Атлантиде, понятно, что описывается не Атлантида, а вымышленный остров, противопоставленный Афинам и Элладе в целом. В этом смысле миф историчен, а утопия – вне истории, миф задает прошлое, утопия – будущее.

Этим объясняется и кажущаяся «категоричность» утопий – в них заявлены принципиальные моменты несуществующего: «Я не постигаю, что значит тот окольный путь, которым, по-твоему, надо стремиться к тому, чтобы, если нельзя всего сделать хорошим, то хоть удачно повернуть это и превратить, насколько возможно, в наименьшее зло» [Мор, «Утопия»].

Средства идеализации

Миф – это всегда моральная или этическая интерпретация реальных событий. Вся Священная история – это этическое вмешательство Бога в людские дела и жизни, чем и отличается (в лучшую сторону) от всемирной и любой другой истории. Миф есть форма нравоучения на том или ином историческом case study, примере или случае. И если миф – это описание жизни, то утопия – заведомо модельна, а «воплощение» утопии в жизнь на деле становится ее отрицанием.

Любая утопия – прежде всего и главным образом законосообразная конструкция, при этом имеются ввиду не только и не столько правовые законы и установления, сколько «естественные» и страстно желаемые простым человеком: свобода, равноправие, счастье, благополучие и т.п.

Как всякая идеализация, и миф и утопия непременным условием своего существования выдвигают эстетику, выражаемую в гармонии, пропорциональности, а в примитивных мифах и утопиях (Пифагор, Платон, тибетская «Книга мертвых») числовые и\или цветовые определённости и описания.

Мифы складываются для укрепления и подтверждения традиций, утопии – для видения и проектирования будущего. Традицию может быть не только атрибутом прошлого; она может выступать и инструментом построения утопии:

«Утопия тесно связана с традицией, хотя и не тождественна ей. Традиции –это исторически сложившиеся и передающиеся из поколения в поколение обычаи, правила, нормы человеческой деятельности. Традиция – механизм удержания и закрепления социального опыта. Традиции способны консервировать в себе целые пласты человеческой деятельности в силу определенной "мировоззренческой обоснованности".

Существует два типа мировоззренческого обоснования традиции. Первый сводится к тому, что традиция – это внешние рамки жизни, ее каркас, фундамент социальных автоматизмов, облегчающий групповые и межиндивидуальные контакты. Второй связывает традицию с особой знаково-символической формой представленности Вечности в нашей жизни. В этом случае традиция становится особым "каналом" связи времени и Вечности, исторического и сверхисторического, обращение к ней приобретает оттенок магизма. Упование на так понимаемую традицию в определенные периоды истории – не что иное, как попытка утопического мышления найти путь к тому невозможному, запредельному состоянию общества, которое разрешит все проблемы сегодняшнего дня. Так понимаемая традиция – это предельное выражение утопии. Любая утопия, как правило, стремится к запредельному, трансцендентному данному, конкретному состоянию общества, она критикует данный строй, а не жизнь вообще. Традиция же утопична по отношению к истории в целом.

Если утопия видит спасение человека в чем-то внешнем, то традиция рассчитывает изменить внешнее, историю с помощью изменения "внутреннего" – человеческого отношения к миру²» [Г.Г. Кириленко, Е.В. Шевцов].

Как правило, традиция – стереотип, причины возникновения которого утеряны, и потому традиция всегда воспринимается догматически. Утопия является «анти-стереотипом» и потому, сохраняя свою трансцедентность, противоположна утопии. Важно также отметить, что и традиция (как голос забытого прошлого) и утопия (как голос будущего, которое никогда и заведомо не сбудется) есть восстание против настоящего и его рутинной обыденности, несправедливости и прочих безобразий злободневного. Нет протеста и восстания – нет ни традиций, ни утопий.

Средства сакрализации

Основным средством идеализации в мифе является епифания или Богоявление (см. приложение), любая утопия – пародия на проявление Бога, попытка устроить мир вместо Него. И то и другое обычно представляются иконически, с обратной перспективой, не как в ряду происходящего, а как начало происходящего.

Версиальность

Миф почти всегда версиален: одно и то же явление может иметь множество морально-этических объяснений и обоснований у разных народов; например, геологическая остановка вращения Земли у иудеев объясняется тем, что Иисус Навин остановил мечом Солнце для истребления в битве филистимлян (финикийцев), у древних греков это – миф об Атрее и Фиесте, у китайцев – сказка о пропавшем младшем брате и запутавшемся в камышах садящемся Солнце («учтены» даже различия во временных поясах).

Утопия, как правило, инвариантна, более того, в утопии все географические и прочие различия сведены к минимуму. Утопический мир монотонен. Любая утопия – это имаго, уже неизменная и неизменяемая, дефинитная организация, бабочка нашего сознания.

Мифы за счет своей версиальности не противоречат друг другу и находятся в спокойном конкордансе относительно случившегося события (удивительно, как близка мифология антропогенеза в Библии, ненецкой мифологии и мифологии индейцев Месамерики). Утопии непримиримы между собой прежде всего в своих основаниях.

Прожективность

Миф – моральное сопровождение истории, миф объясняет мир, но не преобразует его, он «горизонтален», «параллелен» бытию. Цель любой утопии – преобразование мира или предостережение о предстоящих преобразованиях. Не имея исторических и реальных оснований, утопия устремлена ввысь (антиутопия – вниз), в вертикаль и служит прожективным средством наиболее значимых общечеловеческих проектов: Ренессанс как утопия установил равенство между Богом и человеком, Просвещение как утопия утвердила возможность познания мира (реализация всё ещё продолжается). Утопиями являются все American dreams, идеи коммунизма, исламская идеология, европейская идея рациональности и т.п.

Приложение

Епифания

В пещере охотников-троглодитов куском мягкой охры была нарисована схема охоты. Охотники – прирожденные художники, ведь и тем и другим нужны зоркий глаз и твердая рука: неважно, что зажато в ней – дротик, копье, палка, камень или податливая цветная глина.

Сцена охоты понадобилась опытному охотнику, чтобы объяснить молодым охотникам правила и законы этого занятия, позиции и действия ее участников, слов-то явно не хватало в том рыкающем говоре опытного троглодита. Потом, после охоты, он на том же рисунке объяснит, кто из новичков какие совершил ошибки, и как надо было действовать правильно. Те согласно и с чувством вины покивают, постепенно прозревая в своей опасной, сложной и интеллектуально насыщенной (для троглодита) деятельности.

Рисунок потом много раз будет дополняться и исправляться, в нем появятся другие звери и другие декорации охоты, но он продолжит служить наглядным пособием в школе юного троглодита.

А потом троглодиты кончились.

По разным причинам: то ли их истребили другие троглодиты, то ли хищники, то ли они стали жертвой стихий, то ли просто потому, что Ф. Энгельс закончил писать первую главу своего бессмертного труда «Происхождение всего подряд» о периоде дикости и варварства.

И пещера долгое время пустовала, и ничей костер более не освещал своими колышущимися отсветами наскальные изображения, утонувшие в вековом мраке и молчании.

Но пришли другие люди, совсем другие. От присутствия троглодитов не осталось никаких следов, кроме рисунков.

И эти рисунки привели новых людей в священный трепет, потому что они еще не успели прочитать знаменитый труд Ф. Энгельса, они вообще еще не научились читать по-немецки.

Рисункам был придан статус священных и написанных богами символов, например, тотемов. К иконическим, точнее, иконизированным изображениям обращались с молитвой и за советом, как к более опытным и уже много пожившим на этом свете существам.

Следующая волна заселения и обнаружения пещеры с наскальными изображениями придает ей статус места обитания неких богов, пещера становится духовно заселенной, неся на себе печать добра или зла, она табуируется либо превращается в место поклонения и паломничества.

Наконец, появляются ученые, которые все объясняют, датируют, хронологизируют и относят это явление к определенной эпохе, типу и роду, вставляют в рамки истории и культуры. Круг замыкается.

Почти.

Потому что за учеными и их сенсационными публикациями тянутся туристы, представители познавательного туризма, а в их аръергарде – рерихнутые, рериховатые, медитанты, новоязычники и сатанисты.

И колесо покатилось по новому кругу.

Следующая история совсем коротенькая.

Одна из героинь романа В.Шишкова «Венерин волос» вспоминает, как она маленькой девочкой впервые попала на кладбище и была очень удивлена крестами над могилами, которые она восприняла как огромные знаки +. Далее, по моему предположению (этого в романе нет), она могла найти среди своих сверстников понимание и единомыслие по поводу этого символа сложения и создание детьми мифа о тайном объединении всех мертвых в некий союз: то ли с целью помощи живым, то ли в отмщении им и борьбе против них. Такая группа детей вполне могла бы дойти до идеи группового суицида с целью проникновения в союз мертвых.

  Эти две истории позволяют построить некую общую схему построения мифа:

Некоторому акту (действию) придается знаковая форма, поскольку непоименованное и необозначенное а) незначимо, б) имеет потенциальную энергию к опубликованию и превращению в тему или предмет коммуникации и в) сомнительно вообще в своем статусе бытийности (номиналистский подход). При этом понятно, что знак может быть похож на свой денотат, как в случае с наскальной живописью) а может быть и весьма отдален от него по чисто внешним признакам (крест над мертвым христианином или, как еще более яркий пример, буква и слово «я» и я сам как денотат этого знака).

Наша действительность – месиво актов, свершаемых нами, над нами, с нами и вокруг нас. Ежедневно, ежечасно и ежеминутно мы участвуем или наблюдаем множество различных и разнообразных актов. Лишь очень немногим из них удается стать фактом.

Этот переход от денотата к знаку можно рассматривать как переход от акта к факту, ведь факт – это не любой акт, а только тот, который приобрел знаковую форму, стал значим и вошел в коммуникацию. При этом, по поводу практически любого акта деятельности может быть создано множество различных фактов. Классический пример – легенда о трех строителях Кельнского собора, совершавших один и тот же акт, но представлявших его как три разных факта: факт толкания тачки с кирпичами, факт зарабатывания денег и факт созидания Храма.

Этот переход от акта к факту, от денотата к знаку есть процесс фиксации, фикции, но не в том негативном контексте, к которому нас приучили, а в безоценочной произвольности, придуманности этого знака (то, что в английском языке называется fiction – «художественная литература»).

У знака существует альтернатива либо так и остаться знаком, либо, с вероятностью гораздо большей, чем простая фикция, в процессе универсализации достичь статуса символа, концепта, понятия, собирающего в себе совокупность накопившихся смыслов знака. Символ при соотнесении с первичным актом (денотатом) описывает этот акт, но никак его не объясняет. Тут необходимо восстановить изначальный смысл «символа»: этим словом древние греки называли описание некоего продукта, превращавшегося за счет этого описания в товар. В простейшем случае таким описанием являлась цена, которая, описывая товар, ничего в нем не объясняла. Дословный смысл «символа» – «половина». Именно поэтому Платон в «Пире» использует слово «символ» в мифе-тосте Сократа о любви: любовь – это поиски человеком своей половины, своего символа, делающего человека непобедимым и богоравным.

Символ, конечно, может так и остаться символом, но гораздо вероятней превращение его в мифологический денотат. Этот переход осуществляется в процессе событийности: символ начинает нам глаголить, вещать, сообщать, объяснять мир и происходящее в нем. Так появляются знамения времени, общие поветрия и прочие массовые стихийные явления: о пещере с изображениями ползут слухи и суеверия, дети видят тайный, подземный союз мертвецов и тому подобное.

Вероятность превращения мифологического денотата в миф происходит почти мгновенно и с почти 100%-ной вероятностью, отчего мифологический денотат и миф слабо различимы. Различие, однако, не просто существенно – оно огромно. Миф всегда описывает начало как причину – чего угодно: от мироздания до вчерашнего проигрыша футбольной команды. Миф есть сказание о силах, управляющих реальным миром, миф одухотворяет и одушевляет мир и придает ему могущественный смысл повелений Бога или богов. Именно в процессе осуществления, то есть придания сущностных характеристик, истинности происходящего или произошедшего и осуществляется Богоявление – епифания: во всем проявляется присутствие Бога и Его промысле – говорит верующий, и тем, с одной стороны, обожествляет окружающий его мир, а с другой, снимает с себя всякую ответственность и за происходящее и за этот мир. Эта защищенная и безопасная безответственность заставляет людей цепляться за порождаемые ими же мифы с гораздо большим ожесточением, чем за факты, символы и собственные действия. Круг замыкается: миф замещает собой реальность акта и вообще реальность.

Круг замыкается, но движение может быть продолжено и продолжается: миф превращается в мифический факт, мифический факт – в мифический символ и так далее – так обеспечивается воспроизводственность мифов и мифологии, так вся реальность замещается или замощается мифами. Если пристально и трезво вглядеться в нашу общественную жизнь, то обнаруживается, что, кроме мифов, ничего другого и не существует. Может быть, именно затем нас и лишают трезвости взгляда и мышления?

Да, миф всегда версиален: одно и то же явление может иметь несколько мифических (но только одно научное) объяснений. Так, геологический акт замедления вращения Земли зафиксировано и в греческой мифологии как протест Гелиоса против бесчинств Атрея, и в библейской – как остановка солнца мечом Иисусом Навином при истреблении филистимлян на поле Армагеддон.

Это не мешает мифу, за счет сакрализации и обожествления действующих сил, делать мифологизируемое неприкосновенным для критики.

Мифология, воспроизводясь, расширяет границы захвата реальности. Мифология Сталина с необходимостью обрастала мифологией о счастливой жизни в СССР, где Сталин – адекватный этой мифической стране и жизни лидер и вождь. Нынешнее обожествление и мифологизация президента страны (прошлого, нынешнего и всех последующих) строится в лесах мифа под названием «спецнарод», с которым президент общается, к которому ходит в гости и на вопросы которого мудро и полновесно отвечает раз в год.

Нынешняя мифология гораздо сложнее сталинской: Сталину не надо было иметь двойную мифологию для «одной отдельно взятой страны», отгороженной от мира железным занавесом. Современная Россия должна демонстрировать свою открытость, даже распахнутость миру. Поэтому мифологии по типу сталинской, мифологии внутреннего потребления уже недостаточно. Так возник и устойчиво существует миф для Запада: власть мимикрирует под политику.

Власть удерживает имеющийся порядок вещей (это ее имманентная функция), но в то же время создает политическую партию власти из послушного бюрократического сонма, конкурируя с другими политическими силами и партиями за передел этого порядка, даже проводит «реформы», демонстрируя свою «политичность» (вот почему ни одна реформа так и не совершилась – они все демонстрации мифологии).

Миф о власти как политике имеет функцию, направленную не только вовне, но и на внутренний рынок: она стремится вызвать у людей отвращение к политике, а, следовательно, к изменению существующего порядка вещей и к их личному участию в политике. Для власти и государства мы гораздо важней и полезней как налогоплательщики, нежели как избиратели.

1 греч.: ou — отрицательная частица, topos — место, т.е. ‘место, которого нет’. Описываемая Мором земля изначально носила имя «Абракса» (ΑΒΡΑΣΑΞ, ΑΒΡΑΞΑΣ), что означает «священное имя», встречающееся в работах средневековых гностиков и алхимиков.

2 Курсив мой. А.Л.

Библиография:

www/redshift.com/~alevintov, ноябрь 2006.

Мор Т. Утопия.

Кириленко Г.Г., Шевцов Е.В. Философия. Точный адрес ресурса:  http://polbu.ru/kirilenko_philosophy/

Три раскола

Раскол языков

«На всей земле был один язык и одно наречие. Двинувшись с Востока, они нашли в земле Сеннаар равнину и поселились там. И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжём огнём. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести. И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя, прежде, нежели рассеемся по лицу всей земли. И сошёл Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие. И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать. Сойдём же, и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их  Господь по всей земле.» (Быт. XI.1-9). Этот библейский рассказ о халдеях и их башне, об их городе Вавилоне, что значит Рассеяние, строится на сомнительной теории единого пра-языка, но все остальные лингвистические теории не менее сомнительны, как, впрочем, и все теории вообще.

«Язык мой – враг наш».

Великий русский физиолог, нобелиант И.П. Павлов главное свое научное открытие миру не открыл – не по своей воле, а по злому умыслу большевиков. Исследуя роль языка в формировании личности, он установил, что, оказывается, русский менталитет, в отличие от всех остальных европейских,  доверяет слову гораздо в большей степени, чем реальности. Это удивительное свойство русских исторически объяснимо.

Для европейцев в период великого переселения народов, то есть, начиная с 5 века нашей эры и по полное утверждение христианства в 9-10-ом веках, проблема сохранения себя и своей веры решалась в городах, вокруг святынь и епископов. Самоосознание  и самоопределение себя давалось людям в противопоставлении поганистам (язычникам), бесчинствующим за стенами городов.

Славяне, предки русских, все эти века сами оставались в язычестве и потому вынуждены были хранить не веру, но себя и свою свободу от нашественников. И спасались они не в городах, а, наоборот, в укромных лесных чащах. Они вынуждены были уносить с собой в эти дебри не только и не столько скарб и вещи, сколько универсум своих духовных знаний, лишь в 10-ом и последующих столетиях, ставших христианскими. Когда европейцы перешли от отсиживания в городах к экспансии и продвижению на мусульманский восток (крестовые походы), славяне, ставшие к тому времени русскими,  все еще укрывались по лесным полянам и речным долинам, храня в этих изгнаниях и укрытиях священные тексты не книгами, а в уме. Европейцы, кстати, лишены были этого до самого Лютера – люди не могли уносить с собой тексты, поскольку в большинстве своем не знали их и не понимали латынь. Духовные знания были уделом не народа, а жречества, священников. Все это привело к тому, что для русских слово оказалось важнейшим и даже единственным средством этнического и религиозного самосохранения. И сегодня слово писателя и поэта в России имеет гораздо бόльшую силу и власть, нежели все и любые речи царей, генсеков, президентов и политических лидеров.

Когда большевики, благодаря открытию Павлова, узнали и поняли это, они поняли, как можно достаточно просто и экономно управлять огромной страной, переделать ее и ее народ под свои цели и нужды. Для этого потребовалась культурная революция во второй половине 20-х годов. Она только называлась культурной, а на самом деле она была образовательной.

В стране была создана единая система образования, в результате чего все последующие генерации получали совершенно одинаковое, монотонное по всей стране базовое образование. Все стали говорить на одном языке и думать очень похожими мыслями. Даже в системе высшего образования  новые поколения интеллигентов, технической и гуманитарной интеллигенции имели много общего, независимо от характера и направления образования. Все: и врачи, и инженеры, и филологи, и физики, и офицеры, все без исключения изучали марксистко-ленинскую философию, политэкономию Маркса, научный атеизм и другие идеологические и пропагандистские предметы. В совокупности, эти общие и обязательные дисциплины составляли как минимум треть всего высшего образования, и лишь две трети этого образования имели специальный характер. Более того, потом, в течение всей своей жизни люди вынуждены были учиться в системе политпросвещения единому, очень политизированному, идеологизированному и потому обессмысленному языку, языку Шариковых.

Этот язык и формировал советское общество и советских людей, слепо и свято верящих любому слову, написанному в газете или сказанному по радио и телевидению.

Сталин был необычайно косноязычен, но это не мешало ему судить о любой теме – совсем как Шариков. Еще косноязычней были Хрущев, Брежнев, Горбачев, Черномырдин – но они не только судили обо всем на свете, они подавали образцы косноязычия. И, будь они менее косноязычны, вряд ли бы они достигли вершин власти. Эксплуатация языка для формирования специфического советского народа и словесного (весьма экономного и простого) средства управления этим народом, начатая еще Лениным и Троцким, двумя великими Швондерами, привела к созданию огромной и весьма эффективной идеологической машины.

Но и эта, репрессивная, тоталитаристская, террористическая Вавилонская башня пала – по воле Божьей и под ударами писателей-диссидентов.

Как пали и падут попытки создания единого планетарного языка: эсперанто, английского, китайского, компьютерного программного – мы больше никогда не сможем на исторически обозримый период времени лингвистически объединить человечество.

Язык каждого из нас есть наш общий враг.

Раскол смыслов

Античная теогония говорит: Очаг мира, капля, из которой начали разворачиваться пространство и время, Рея и Хронос, это – их дочь по имени Гестия, что значит Истина, в которой заключена целокупность мира, его идей и смыслов. Обломки и фрагменты этой Обще-идеи – частные боги красоты, войны, справедливости, земли, океана, огня – весь сонм и пантеон античных богов-олимпийцев, а малые крохи и искры этой Истины – герои и нимфы, гении места и даймоны, и уж совсем пепелинки этого очага – люди и всё живое и неживое. Скромная Гестия, ставшая богиней домашнего очага, никогда не покидает Олимп и тем удерживает общую осмысленность мира (в кельтской теогонии это – богиня-мать, хранительница домашнего очага).

Самое тайное имя иудейского Бога, произносимое лишь раз в году, на Пейсах, шёпотом, в Святая Святых Храма, первосвященником из колена каганова: «Я есмь», что означает «Я – Истина».

И вот, приходит Христос, Богочеловек и заявляет во всеуслышание на Малом Синедрионе «Я есмь!» и после этого каждый христианин принимает это как кредо, как первейшую заповедь христианства. И потрясённый Каиафа «первосвященник, разодрав одежды свои, сказал: на что ещё нам свидетелей? Вы слышали богохульство, как вам кажется?» (Марк, 14.63-64) И Христа обрекли на казнь и смерть, но отныне произошел раскол смыслов, составлявших ранее сущность и тайну Бога, а не собственность и ответственность каждого. Истина оказалась приватизированной и все смыслы, заключенные в ней, также. И теперь за каждым – его правда и истина, его совокупность смыслов, его одинокий путь постижения смыслов бытия – или непостижения, уклонения от этого постижения, право не быть человеком, то есть быть лишь человекоподобным биоидом.

И мы не можем постичь истину и смысла другого, отягощённые своими смыслами и своей истиной. Нам лишь кажется, что мы понимаем друг друга. Но – на каждом новом шаге навстречу друг другу мы с горестным изумлением убеждаемся в противоположном и, подобно Иммануилу Канту, восклицаем: «но я не о том!».    

Мы имеем ответ на все вопросы, но мы разучились задавать вопросы, синтезирующие и объединяющие смыслы: вся наша философия есть расщепление смыслов на всё более наночастицы.

Мы, гордые тем, что можем сами формировать и создавать смыслы, в 99% случаев не делаем этого вовсе, уставая по мере полового созревания от любой интеллектуальной работы, а из оставшегося 1% 99% так и не заканчивают свою смыслообразующую деятельность, и уходят в небытие с незавершенными и туманными представлениями о том, что ранее давалось непреложно и догматно, объективированно. Жалкая гордость жалкой горстки! 

Раскол миров

Мы потратили две тысячи лет, чтобы осуществить раскол миров. Нет, материально мир сохранил свою целостность, кажется, – раскололись наши представления о нём, наши онтологические представления.

Мы с необыкновенным и необъяснимым энтузиазмом, как те халдеи, что обжигали глину до кирпичей и строили нечто совершенно бесполезное, нефункциональное, эту Вавилонскую башню, бросились врассыпную строить свои миры.

 С одной стороны, нас напугал Маркс со своей теорией схождения истории в одну, коммунистическую точку, точку однообразного счастья «свободного труда свободного человека» (как в реальности выяснилось – с получением скудной еды и еще более скудного секса по карточкам), счастья отсутствия семьи, частной собственности, государства и денег, принудительного счастья и оскала от «чувства законной гордости и глубокого удовлетворения».

С другой, благодаря усилиям Эйнштейна и других высоколобых мы поняли, что такое возможно, а далее – строго по Мао: «всё мыслимое возможно». Если мы можем помыслить индивидуальный Космос и атомарного Бога, значит так оно и есть на самом деле.

И мы живем в полупрозрачных или вовсе непрозрачных мирах, каждый в своем, мы пытаемся проникнуть из одного мира в другой (но каждый раз обнаруживаем, что, вторгаясь в чужой и чуждый нам мир соседа, просто осебячиваем его, грубо говоря, мы не горох воруем у соседа, а весь его огород).

Мы безжалостны к этим нашим множественным мирам, как безжалостны к жизням в компьютерных стрелялках: за какой-нибудь бочкой найдется графинчик с новой жизнью, а если нет, то всегда можно успеть выйти из игры и перезагрузиться. Трепетной ответственности за единый, а потому хрупкий мир, за онтологию, не придуманную нами, а данную нам, больше нет – так чего ж её, эту онтологию, теперь жалеть?

Этот текст я бы не хотел заканчивать мрачными предсказаниями – зачем? Всё уже сбылось и  состоялось, надо только осознать это сбывшееся и самоопределиться, принять для себя решение: как быть или существовать?     

Отчего заговорили вещи

Для одних мир сотворен, уже сотворен и осталось только ждать конца света, Страшного Суда и окончательного решения судеб мира сего. Свет был включен – и перед уходом должен быть выключен.

Онтология этих людей предметна – мир загроможден ничего не говорящими предметами, прекрасными или ужасными, но не раскрывающими себя, своей сущности.

И самому себе человек непознаваем, а чужая душа и вовсе потёмки, неисповедимы пути Господни – и вообще мир создан и теперь кувыркается в метаморфозах, не имея ничего нового.

Но есть и вещие люди – те, кто своими вопрошаниями к предметам будят их и заставляют вещать, превращаться в вещи, в реальности (ρὲα по-гречески – «вещь») и общую, онтологическую реальность.

Предметы начинают говорить, вещать по устройству мира, который всегда только открывается, творится, создается – это дарит надежду встречи человека с Богом.  Он открывается только тому, кто хочет войти в него.

Вещи, в отличие от предметов, существуют только в онтологическом презенсе, в естии=истине и в этом смысле не имеют ни  истории, ни будущего. Особенность этого презенса заключается в том, что он всегда несовершенного вида, он всегда – путь, а не стоячее утверждение истины.

Для греков их боги были осколками и фрагментами истины, которые могли являться людям, неся и совершенство истинности и ущербность своей осколочности и фрагментарности.

Богам позволено любить людей, помогать им, наказывать их, всё, что угодно, но запрещено убивать людей – мир может оказаться из-за этого недооткрытым.

Из всех возможных вопросов:

- почему

- зачем

- и отчего

говорят вещи?

осмысленен и уместен только последний, потому что они говорят не по причине или по какому-либо закону (не почему) и не по цели, бесцельно, ни зачем.

«Спрашивать о причине вещей – то же, что искать начало бесконечного» (Демокрит). Причинность  (поиски ответа на вопрос «почему») не просто бесконечна, она еще и создает петли, в которых причины оказываются следствиями и наоборот.

Что касается целесообразности (ответы на вопрос «зачем»), то следует признать: даже вещи, созданные человеком – ни зачем. Например, все созданное не производством, а творчеством – ни зачем. Как и творение мира Богом.    

Тут, возможно, совсем другая связь.

«Отчего?» – это взывание к более глубинным причинам, к первоосновам,  подспудным смыслам и неявным связям. И одновременно «отчего?» – поэтическая форма взывания, более душевная, нерациональная и нерационалистическая. «Отчего?» – онтологический вопрос, вопрос не из логики и не требующий логического отклика, отзыва, ответа. Более того, «отчего?» обычно и не требует ответа, но призывает к примолканию, к феноменологическому эпохэ.

«Отчего заговорили вещи» можно считать не вопросом, а некоторой констатацией, репликой, возникшей не в диалоге, а в ходе одинокого размышления о природе мира и конгруэнтного ему человека, или правильнее – о природе человека и конгруэнтного ему мира.   

  ----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
---

Человек породил Вселенную (Немного позже светопреставления)

(интервью с автором “Космического субъекта” Владимиром Лефевром)

- Первый вопрос, если позволите: в основание работы положен сильный антропный принцип, который я понял так, что Вселенная может существовать только в условиях наличия ее разумного наблюдателя.

- Я бы уточнил, что такое антропный принцип и в чем его смысл, и в чем различие сильного и слабого антропных принципов. Когда космологи начали строить модели Вселенной, то оказалось, что этих моделей – великое множество и все они что-то описывают правильно. Проблема заключается в выборе так называемых начальных условий. Оказалось, что нет критерия, по которому отбираются эти условия. Антропный принцип – чисто методологический: давайте выбирать начальные условия такими, чтобы во Вселенной мог или с неизбежностью должен появиться разумный человек.

- Необязательно – человек. Может быть – существо? Или – разумный субъект?

- Ну, да, разумеется. И давайте рассматривать только такие модели Вселенной, в которых может и должен присутствовать человек. Слабый антропный принцип говорит о том, что в такой Вселенной он (в принципе) может появиться, но это необязательно, а сильный – это такие условия, при которых человек обязателен и необходим. Нет никаких более глубоких оснований выбора антропного принципа в качестве методологической основы. Это фундаментальное предположение

- В продолжение этого вопроса. Вы на него уже ответили, но давайте проверим еще раз: Вы утверждаете, что надо построить такую модель Вселенной, в которой человек бы присутствовал с необходимостью. Но в принципе, мы могли бы пойти по другому пути – создать такую модель человека, чтобы он с необходимостью присутствовал во Вселенной. А еще можно пойти и по третьему пути – пути создания единой, совместной модели человека и Вселенной, в которой человек присутствует с необходимостью.

- На самом деле я и иду по этому пути совместной модели. Но тут надо остановиться на самом методе моделирования.

Существуют разные методы постижения человеком мира и самого себя: это и философское рассмотрение, и анализ языковых и семантических систем, и религиозные озарения, и многое другое, что есть у человека. И есть один, специфический метод – научный, всего лишь один из множества возможных методов.  Его суть заключается в том, что мы строим между собой и реальностью мира некоторое опосредующее звено. Это и есть модель, схема, о которой мы, в отличие от реальности, должны знать все или полагать, что мы знаем все, и она должна быть очевидным образом очерчена.

- Идеальный объект Галилея – это модель или все-таки продукт редукции?

- Это – модель. Галилей и особенно Ньютон, который более ясно и осознанно это делал, превратили моделирование в основное средство теоретической научной работы. Они заменили реальный мир некими игрушками, в которых действуют, например, какие-то силы – в реальности никаких сил нет. Силы, о которых нам говорит механика, – есть некие концепты, которые очень хорошо описывают модели. У Ньютона была своя модель физического мира. Ньютон первым создал динамическую модель, в основе которой – учение Коперника, модель, полностью оторванную от реальности, в том смысле, что ее можно было рассматривать изолированно и даже улучшать.

Вернемся к главной теме. Вопрос состоит в том, чтобы создать модель мира, компонентой которой является модель человека. Конечно, при этом мы получаем довольно кукольный ландшафт с куколкой, представляющей человека. Это – необходимые условия научного исследования: эта схема должна освободить реальность, которую мы строим, от того, что мы можем назвать. То, чем я занимаюсь, – построение такого кукольного мира. А любая кукла, если она работает, например, заводная, имеет внутри себя всякие колесики, пружинки, шестеренки, батарейки. Вот я и описываю эти шестеренки, которые человеку, рассуждающему о человеке вообще, философски, наверно, совсем неинтересны. Но эти шестеренки – главное изобретение, потому что они объясняют нам, как это все связано и взаимодействует, каким законам и правилам они подчиняются,

Вы знаете, что я – психолог, строю модели человека. Вот я построил много лет назад одну формальную модель: человек в этой модели умел только одно – выбирать между Добром и злом. Модель работала – предсказывала разные вещи как в психологии, так и в социальной сфере. Речь идет об “Алгебре совести”. В принципе эта работа, если хотите, носила некий частный характер. У меня, конечно, были подозрения, что я вскрываю некоторые общие свойства человека как элемента универсума. Никаких гарантий, кроме желания, к продолжению пути вослед своим догадкам у меня не было.

И вот я неожиданно обнаружил, что эта модель человека по сути своей эквивалентна абстрактной тепловой машине. В той модели у человека был образ себя, образ образа себя и последующие образы. И был определенный формальный инструмент выбора между полюсами Добра и зла, инструмент для вычисления переживаний субъекта и т.п. Так вот, оказалось, что эта последовательность вложенных образов ведет себя так, как будто это – последовательность тепловых двигателей.

Впервые абстрактное понятие теплового двигателя было введено французом Карно в первой половине прошлого века. Он понял благодаря этому понятию законы термодинамики. “Тепловая машина” – это не та дымящая тепловая машина, которая есть, например, у паровоза. Это теоретическая конструкция. Она состоит из двух резервуаров тепла, предполагается, что один горячей другого, эта машина берет часть тепла из горячего резервуара и часть этого тепла превращает в работу. Открытие Карно заключалось в том, что, делая это, она должна часть тепла – с неизбежностью! – передать в холодный резервуар. Строго говоря, Карно оказался первым, кто четко сформулировал второе начало термодинамики. С помощью “тепловой машины”, в частности, удается рассчитывать к.п.д. машин и двигателей, ограничения, которые на них накладываются: Карно обнаружил, что тип горючего совершенно несущественен для определения эффективности работы тепловой машины. С физической точки зрения важно только отношение температур резервуаров“. Карно ввел понятие так называемой “обратимой тепловой машины”, к.п.д. которой максимален. Невозможно создать машину с к.п.д. выше, чем у обратимой при заданном отношении температур горячего и холодного резервуаров. Это и есть второе начало термодинамики в редакции и интерпретации Карно.

Представьте себе ряд палочек – это резервуары тепла с убывающей в геометрической последовательности температурой. Между каждыми двумя резервуарами мы ставим по тепловой машине. Каждая машина, забирая некоторое тепло из горячего резервуара, должна, согласно теореме Карно, передать часть забранного в более холодный резервуар и произвести некоторую работу. К.п.д. этой машины может быть меньше, чем у обратимой: она будет отдавать в холодный резервуар больше тепла, чем обратимая. Часть отданного в холодный резервуар тепла еще могла бы произвести работу. Таким образом, отдаваемое в холодный резервуар тепло делится на две части – то, что отдается с необходимостью, как в обратимой машине, плюс добавок, зависящий от несовершенства машины. В моей конструкции каждая последующая машина забирает из своего горячего резервуара (который совпадает с холодным резервуаром предшествующей машины) ровно столько тепла, чтобы произвести работу, которую недоделала предыдущая машина. Вторая машина устраняет дефект первой, третья – дефект второй и так далее.

Оказалось, что свойства этих машин таковы же, как и у формального субъекта: поэтому первая машина моделирует субъекта, вторая – образ субъекта, третья – образ себя, который есть у образа субъекта и так далее. Оказывается, ментальный процесс многократного и последовательного осознания себя подобен совокупности тепловых машин. Я решил исследовать этот вопрос более детально. Оказалось, что эта аналогия позволяет выводить формально до сих пор невыведенные законы психофизики. Предположив такой абсурд, что в нашей голове имеется последовательность тепловых машин,  мы приходим к выводу о возможности выведения очень тонких законов психофизики. Более того, эта модель позволяет их связать друг с другом и точно описать экспериментальные условия, в которых они применимы. Что очень важно, в эту модель, чтобы вывести эти законы, нужно добавить три цилиндра (каждый тепловой двигатель представляет собой одноцилиндровый мотор) Это очень простая вещь – трубка, в которой находится идеальный газ, для которого выполняется уравнение Клайперона, Оказывается, что цилиндр первой машины есть теоретический аналог перцептивной сферы субъекта, цилиндр второй машины есть образ перцептивной системы, и цилиндр третьей – осознанная модель образа. Эта аналогия оказалась не простой формально-математической аналогией, здесь появилась очень ясная связь между вещами, которые мы знаем, как описываются в психологии, которые проверены многочисленными экспериментами, в течение последних ста пятидесяти лет. А что это значит? -- Я могу себе представить следующую вещь: каким-то образом нейроны головного мозга имитируют (они могут многое имитировать) тепловые машины, форма существования которых и есть наш субъективный опыт, Фактически это – единственно возможная интерпретация, другая – мистическая: мы не знаем чего-то очень фундаментального, может быть это нечто находится в неизвестном нам измерении и пространстве.

В результате эволюции, в которую мы верим, возникли мы. В принципе есть две точки зрения. Либо этот процесс был предрешен и мир изначально был устроен так, чтобы мы в той или иной форме возникли, либо это некоторым образом случайность, вызванная спецификой. Тот факт, что наше человеческое сознание оказывается представимым с помощью столь фундаментальных законов, является аргументом в пользу сильного антропного принципа. Люди – одна из возможных реализаций субъекта! Я ничего не могу сказать о разумном субъекте. Я могу говорить лишь о чем-то, имеющем многократные образы себя, и, наверно, обладающим феноменом внутреннего мира. И все это связано с выбором между Добром и злом, потому что исходная аналитическая модель была связана именно с этим выбором. Получается такая немножко странная вещь: мы начинаем движение от морального выбора и вдруг приходим к фундаментальным законам физики.

- При работе такого набора тепловых машин происходит ли кумуляция дефектов?

- Видите ли, эта машина обозначена в столь общих словах, что все дефекты, которые есть, описываются одним способом – это та дополнительная энергия, которая в виде тепла отдается в холодный резервуар, пожалуй, можно сказать, только в этом заключаются дефекты  Именно этот дефект каждая последующая машина пытается исправить. Это Вы точно заметили – каждая последующая машина исправляет дефекты всех предыдущих, но у нее есть собственный дефект. Поэтому необходима еще одна машина, исправляющая этот дефект и так далее.

Вот, смотрите: соотношение работы и тепловой энергии, передаваемой следующей машине – оно убывает или является некоторой константой?

Каждая последующая машина совершает все меньшую и меньшую работу. Если мы устремим в бесконечность эту последовательность, то суммарная работа всех этих машин будет равна теплоте, забираемой первой машиной из горячего резервуара. Тут мне в голову пришла вот какая мысль: ну, во-первых, бесконечная последовательность невозможна, последний резервуар всегда должен иметь температуру выше абсолютного нуля Кельвина, согласно третьему закону термодинамики.  Это означает, что в принципе невозможно создать тепловую машину с к.п.д., равным единице. Есть и верхний предел – нельзя создать первый резервуар с очень высокой температурой. Таким образом, резервуары должны находиться в каких-то конечных пределах. В этой конструкции есть некая асимметрия. Тут есть самый горячий резервуар, который отличен от остальных. Обратите внимание – из каждого резервуара забирается столько тепла, сколько берется из предшествующей машины, а из  самого первого тепло только забирается. И я решил замкнуть эту конструкцию: я представил себе этот резервуар с таким маховиком, который трется о стенку резервуара и превращает свою кинетическую энергию в тепловую. А каждая машина из всех находящихся в цепочке, передает свою работу, превращая ее в кинетическую энергию маховика. Работу можно превращать в тепло. Получается такой замкнутый цикл: машины производят работу, передают ее в виде кинетической энергии маховику, который, за счет трения, переводит эту кинетическую энергию в тепловую. Если теперь предположить, что последовательность машин приближается к тепловому барьеру абсолютного нуля, но не достигает его, то нет никаких ограничений со стороны законов природы, чтобы этот агрегат начал стремиться к вечному двигателю. Конечно, согласно второму и третьему законам термодинамики, а также исходя из предположения, что существует верхний предел температур, вечный двигатель построить невозможно, поэтому это лишь приближение к вечному двигателю, стремление к бессмертию. Возникает чудовищное подозрение: мы добавляем резервуары, а чему соответствует каждый резервуар? – актам осознания. Субъект последовательно осознает себя: сначала он осознает себя, затем осознает образ себя, затем образ образа себя…и таким актам осознания соответствует работа этих тепловых машин. Подозрение заключается в том, что мы оказываемся в ловушке: представим себе, что мы не можем не осознавать себя – это означает, что теоретическим аналогом этого будет устройство, которое стремится стать вечным двигателем.

Механизм выбора между Добром и злом не зависит от того, что есть Добро и зло. В разных культурах разные вещи могут быть кодированы как Добро и зло. Пожалуйста, – и польза может быть кодирована как Добро, а вред – как зло. А, скажем, в российской культуре польза явно имеет негативный характер: “он слишком заботится о своем здоровье”, “он думает только о пользе и совершенно не думает о других вещах”, “он строит карьеру” – все это имеет в русской речи негативный оттенок отношения к пользе. В Америке точно такие же выражения окрашены уважением. Это совершенно не связано с работой жерновов совести.

В телеологическом подходе открывается совершенно неожиданная возможность. Если что-то предопределяется заранее, то законы природы могут быть подобраны таким образом, что некоторые зародыши того, что понадобится позже, могут возникнуть до того, как они понадобятся функционально. Что, если вот это вот свойство – сознание – есть та эстафета, которую мы, сами того не зная, несем. Сознание – это зародыш некоторого будущего процесса, а то, что оно имеет такую структуру, так это необходимо не для нас, а для того, кто или что будет в будущем. А что, если смысл сознания заключается лишь в том, чтобы разумные существа, подобно куколке бабочки, должны пройти некоторые стадии своего развития, и трансформироваться в итоге в огромные космические тепловые машины, акт осознания которых – это особый технологический процесс создания огромных тепловых двигателей и резервуаров тепла. Что это дает? Это дает определенным лакунам Вселенной возможность существовать почти вечно. Если у вселенной есть цель продлить срок своего существования, то она могла создать заранее особую совокупность законов, которые с неизбежностью приводят к созданию разумных существ, в которых сначала в латентной форме заложен этот двигатель, а потом он превращается в реальный физический процесс. Если это так, то это позволяет объяснить очень многое, а именно: это объясняет знаменитое Молчание Космоса.

Мы – наверняка не самая старая цивилизация. Наверно, цивилизаций было много. Среди них были и те, что возникли за миллиарды лет до нас. Казалось бы, как на цветущем лугу, они должны были бы присасываться к дешевым источникам энергии, которые мы видим в Космосе, и – развиваться. Как насекомые на лугу. Они должны были бы создавать заселенные миры. Издавать сигналы – радиосигналы, например; более развитые должны были бы демонстрировать какие-нибудь необыкновенные явления, где-то должны проноситься ракеты – все это должно было бы происходить, должны были быть какие-то признаки заселенности Вселенной. Конечно, можно сказать, что мы не понимаем этого, этих сигналов, но, наверно, такого объяснения недостаточно – уж не такие мы глупые, чтобы не различить искусственных сигналов.

Но если это так, если такая физико-космическая медитация является законом природы, то финальное состояние любой достаточно развитой цивилизации – превращение в космического субъекта, который стремится осознавать себя многократно и который автоматически должен выделять вовне все меньше энергии. Это такой космический саркофаг. И обнаружить его очень трудно – он не тратит энергии, чтобы кому-то что-то сообщать – он сам в себе и для себя. Вот какова картина.

- Да. Она, я бы сказал, необычна. Чем разумней и древней цивилизация или Космический субъект, тем он молчаливей и невнятней для нас.

 И вот здесь есть две части. Одна из них отражена в книге, другая – нет. Я обнаружил, что музыкальные интервалы, которые используются в классической музыке, именно те сложные наборы, выводимы при очень простом предположении относительно тепловых двигателей, То есть эти интервалы выводимы из чрезвычайно общих предположений, а не таких, например, что у человека есть слух, что он родился в земных условиях. Достаточно предположить, что есть такие тепловые машины – и это означает, что музыкальные интервалы доступны космическому субъекту не только в земных условиях, но и в любых других. Тогда стоит вопрос – попытаться обнаружить эти интервалы в Космосе. В соответствии с нашей моделью система музыкальных интервалов есть отражение внутренних переживаний, это есть проекция внутренних переживаний, которые позволяют людям восстанавливать свои переживания, переходить в состояния, подобные переживаниям того, кто сочиняет музыку. Мы должны предположить, что космические субъекты на своих ранних, еще несовершенных стадиях, когда они еще не лежат в своих гробах, могут обмениваться информацией о своих состояниях. И их сообщения могут быть подобны нашей музыке.

Я высказал эту идею довольно давно. Но она не получила никакого резонанса, поэтому я решил поискать музыкальные системы сам. И обнаружил очень занятное соотношение в допплеровском спектре объекта SS433. Должен заметить, что к этому многие отнеслись всерьез, потому что сам по себе этот объект очень необычен.

Спрашивается, а могут ли космические существа обмениваться не только музыкой? Может быть, они могут обмениваться характеристиками своих тепловых машин? Как это сделать? – Оказывается, что тепловые машины характерны тем, что их работа, интерпретируемая как переживание образов себя, подчиняется очень интересному закону, так называемой двойной геометрической прогрессии. Что это такое? – например, берем два числа 5 и 6 и потом будем умножать каждое из них на 2, получается, что третий элемент – 10, четвертый – 12, пятый – 20, шестой – 24 – принцип понятен? Члены, идущие по нечетным номерам, образуют одну геометрическую прогрессию, по четным – другую. И передав вот такую двойную геометрическую прогрессию, можно передать практически всю информацию об устройстве тепловой цепочки. Представим себе, что какие-то космические субъекты посылают друг другу информацию таким образом. Это означает, что мы можем попытаться найти в потоках информации из Космоса коды, имеющие легко расшифровываемые послания, Однако трудно себе представить какой-либо чисто физический процесс, порождающий именно такие сигналы. Поэтому обнаружение двойной геометрической прогрессии может рассматриваться как очень серьезный аргумент в пользу искусственности источника информации.

-Давайте поговорим о Великой Коррекции – это ведь самое замечательное место в книге.

- Да, эта идея относится к романтическому каркасу книги. Мне очень хотелось рассмотреть такую ситуацию, и я даже объясню, почему. В основе всех моих спекулятивных соображений лежит предположение, что у Вселенной есть некая цель – продлить время своего существования. Рефлексивная система есть некое орудие бессмертия. Я уже говорил о космологии. Эта наука позволяет сегодня объяснить многие явления, но существует до сих пор неразрешенная проблема: как возникают сравнительно большие сгустки материи?

Давайте представим, что уже тогда, по неизвестным нам причинам, возникают космические субъекты. Рассмотрим следующую задачу: могут ли эти субъекты вести себя таким образом, чтобы избежать Ранней Катастрофы? – Я предложил сценарий, при котором наиболее развитые из них выбрасывают материал из ядер своих галактик, чтобы предотвратить появление огромных черных дыр. Субъекты разряжают систему – они уменьшают энтропию всей Вселенной. Здесь возникает вот такой чудовищный вопрос: Вселенная, судя по всему, – бесконечное пространство, мир не замкнут, по последним сообщениям наблюдателей, а открыт. Процесс борьбы с черными дырами осмыслен, только если он идет в рамках всей Вселенной. Может ли быть бесконечным число разумных существ? И как они могут действовать согласовано? Конечно, договориться могут только ближайшие соседи. Расстояния могут быть такими, что для преодоления их свету понадобится больше времени, чем прошло с момента возникновения Вселенной.

Это должен быть некий моральный принцип, основанный на бесконечной честности. Наиболее подходящей мне показалась формулировка нравственного императива Иммануила Канта:

Существует только один категорический императив, а именно: поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой, ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом.

Каждый из этих субъектов должен руководствоваться этим императивом. И он должен приступать к Коррекции независимо от того, есть у него информация о других или нет. Бессмысленно, если все будут участвовать в этой Коррекции. Необязательно, чтобы в таком проекте участвовали все. В книге я предположил, что достаточно одного процента цивилизаций. Предполагается, что интеллектуальное могущество этих Космических Субъектов таково, что они могут рассчитать необходимую долю участия. И каждый из них бросает жребий – с бесконечной честностью! – и с вероятностью того, что в 99% случаев он не будет принимать участие в проекте Большой Коррекции и в 1% – что будет. Таким образом, если в мир внедрен категорический императив, по всей Вселенной идет процесс Великой Коррекции. Моральный принцип превращается в физический закон. Первичны и те и другие. И это основа сильного антропного принципа. Я говорю: возможно, существует всего-навсего один закон, имеющий и моральный и физический смысл как совпадающие.

Александр Левинтов.Что в человечестве человеческого?

 

Саранча в одиночку пролетает не более тридцати метров, но в стае она способна преодолеть, не садясь на землю, около 300 километров

Стайность придает ей силы, в 10 000 раз превозмогающие её индивидуальные.

У людей такого не бывает: приумножение сил нам даёт культура как достояние и результат существования человечества. Мы преодолеваем свои сотни километров не за счет своей социальности (стайности, стадности, косячности), а за счет тех очень немногих, кто смог оставить свой интеллектуальный след, независимо от того, как далеко от нас в пространстве и времени он находится.

Социальная пассионарность может довести Орду от монгольских степей до атлантического побережья, но источником этойпассионарности является вовсе не предводитель-харизматик, а голод. Мы знаем лишь один случай пассионарности, двинувший людей в путь не из-за голода, а вслед за вождем: Исход. Именно по этой причине будущие иудеи преодолели расстояние в 200 километров за сорок лет, хотя одинокому страннику для этого понадобилось бы всего несколько дней. И именно поэтому племена-народы номадов, двигающихся не по циклу, а векторально, затерялись в истории, а евреи продолжают свой Исход

Человечество – вовсе не сиюминутная биомасса, это и не сиюминутная, и не биомасса. Это некоторый сгусток ноосферы, самодвижущаяся капля (или брызги?) Разума.

Парадокс (феномен, проблема, очарование) человечества заключается не в том, что люди, вопреки (а, может, даже благодаря) ожесточенной внутривидовой борьбы не вымирают, более того – совершенствуются. Человечество предполагает за собой множество, но никому не дано сказать «мы, человечество», потому что это – не самоопределение, и даже не признание других. Должно пройти неопределенно долгое время после смерти человека для причисления его к человечеству.

Каждому человеку вменен категорический императив Канта, в той или иной формулировке, в такой:

«поступай так, чтобы максима твоей воли могла бы быть всеобщим законом»

Или в такой:

«поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице, и в лице всякого другого так же, как к цели и никогда не относился бы к нему только как к средству».

Или в какой-либо другой.

Шансы остаться или попасть в человечество возникают не только, когда мы поступаем согласно с нравственным законом, но и когда мы только так и поступаем, следуем нравственному закону универсально, а не избирательно.

И берем на себя ответственность быть Богом.

Если под «человеческим» понимать:

- культуру

- интелехии (понимание, знание, осознание и т.п.)

- веру

- сантименты (в отличие от эмоций, внешне выражаемые чувства)

- духовность

- креативность

- и, наверно, что-нибудь ещё,

то кроме человеческого в человечестве больше ничего и нет. Но это значит, что человеческое всё явственнее в человечестве по мере удаления от социального. И все сравнения человека с приматами, насекомыми, травинками поля, деревьями леса – лишь неуклюжие попытки оскорбить в человеке и человечестве человеческое.

Человечество идет вперед – за своими светочами, освещающими собой, своим факельным горением, этот путь вперед. Мы следуем за ними: робко и неуверенно одни, твердо и смело – другие. Но мы идем вперед, в прошлое, обеспечивая этим бессмертие человечества. Это – не тупик. Ветхий Завет и Евангелия мы читаем и перечитываем, расширяя круг понимания и интерпретаций. То же самое происходит при чтении диалог Платона и романов Достоевского, созерцании работ Микеланджело и слушании Моцарта, Бетховена. В этом прошлом мы всё находим и находим новое и при этом удивляемся, как пародийно и уныло будущее, следующее за нами. 

Если на одном полюсе разместить человечество, а на противоположном – социум, то мы обнаружим некоторую стратегическую иерархию (понимая под стратегией выбор и внеситуативное удержание высших для нас ценностей:

-                     безымянный и обезличенный атом толпы, которым может оказаться талантливый ученый, хороший писатель, актер, музыкант и т.п., вместе с такими же жаждущий вождя и преклонения перед ним, самозабвенно орущий «Deutschlandüberalles», «hail,Hitler», «я не читал, но я скажу», «крымнаш» и т.п.  

-                     отличность – малейшее отклонение от стандартов толпы, минимальная рефлексия толпообразности и отчуждение от нее, пусть даже в криминальную сторону

-                     индивидуальность – осознание своей особенности и признание за собой таланта, данного не для зарывания в землю, а для приумножения и отдаче Давшему

-                     личность – противопоставление себя толпе, её устоям и канонам, поиск и нахождение своего предназначения, выбор своего жизненного пути

-                     ответственность – принятие на себя ответственности за всё человечество